Заметки о Гитлере - Страница 23

Если же нет, то дело было скверно, поскольку каждая уступка Германии была за счет Франции; при каждой уступке снова выявлялось естественное превосходство в силе 70‑миллионного народа над 40‑миллионным, которое Франция тщетно пыталась устранить в 1919 и в 1923 годах. А когда умиротворение — как всегда и опасались во Франции — оказалось напрасным, и вновь ставшая сильной Германия однажды выступила за реваншем, то все же у Англии между ней и Германией было море, а вот у Франции больше не было даже Рейна. Франция следовала в русле английской политики, хотя она с самого начала глубоко скептически оценивала её шансы на успех; она следовала ей, поскольку у неё не было выбора. Но при этом у неё все больше и больше сдавали нервы; её воля к самоутверждению ослабевала. Она не отваживалась больше помыслить о второй битве на Марне, о втором Вердене. С тех пор как Гитлер в 1936 году своими войсками снова занял старые позиции для наступления в Рейнской области — в том самом Рейнланде, который Франция лишь за шесть лет до этого досрочно освободила в ходе умиротворения — Франция смотрела на Германию Гитлера, как кролик на удава. И в конце она в своем подсознании пожалуй желала с ужасом неминуемого конца — чтобы он уже произошел.»Il faut en finir«(«Следует пройти через это») — призыв к битве, с которым Франция в 1939 году вступила в войну, звучал уже почти как призыв к поражению: вот наконец и завершение!

История Франции между 1919 и 1939 годами, история горько и тяжело достигнутой и затем целиком и полностью утраченной победы, постепенного падения от гордого самосознания к почти уже происшедшему самоотречению — это трагедия. В Германии, где Францию все еще помнили как злобного мучителя первых послевоенных лет, на неё естественно смотрели не так. Более того: её трагедии вообще не видели. Полагали, что все еще придется иметь дело не только с триумфальной Францией 1919 года, но и с героической Францией года 1914. У немецких генералов перед новой Марной и новым Верденом было почти столь же много страхов, как и у французов. И не только немецкие — и это было поразительно: весь мир, во главе с Англией и Россией, в свои расчеты при начале войны в 1939 году как само собой разумеющееся закладывал то, что Франция, как и в 1914 году, и в этот раз будет готова для защиты своей страны проливать реки крови своих сыновей. Только Гитлер не делал ничего подобного.

Задним числом легко видеть то, что тогда видел только Гитлер: Франция в течение пятнадцати лет — сначала со скрежетом зубовным, затем все более безвольно — из смиренной безнадежности поступала вопреки своим жизненным интересам. В 1925 году она заключила договор в Локарно, по которому она практически бросила своих малых восточных союзников; в 1930 году она освободила Рейнскую область, в которой могла оставаться еще пять лет; в 1932 году летом она отказалась от своих требований по репарациям, а поздней осенью Германия выставила требование военного равноправия. В 1935 году она как парализованная наблюдала, когда Германия огласила чудовищную программу вооружения, как и в 1936 году, когда вермахт вступил в Рейнскую область, которая по договору в Локарно должна была оставаться демилитаризованной, и таким же образом — в марте 1938 года, когда Германия, не без военной поддержки, присоединила Австрию; в сентябре того же года она даже сама отдала Германии большие области своего союзника, Чехословакии, чтобы купить мир. И когда она годом позже — что примечательно, через шесть часов после Англии — более мрачно, чем гневно объявила все–таки Германии войну из–за нападения на своего второго союзника, Польшу, то в течение трех недель она держала оружие «у ноги» — три недели, во время которых французским войскам противостояла только одна–единственная немецкая армия, в то время как все остальные были заняты далеко на востоке, чтобы покончить с Польшей. И такая страна будет способна на вторую Марну и на второй Верден, если на неё саму нападут? Не свалится ли она от первого же толчка, как Пруссия в 1806 году, которая тоже на протяжении одиннадцати лет проводила малодушную политику, чтобы затем в последний, самый скверный момент объявить ей самой не совсем понятную войну далеко превосходящему в силе Наполеону? Гитлер был уверен в своем деле. И следует отдать ему должное, он был прав. Военная операция против Франции стала его величайшим успехом.

Однако ценного в этом успехе столько же, сколько его во всех успехах Гитлера. Это не было чудо, как казалось всему миру. Наносил ли он смертельный удар по Веймарской республике или по парижской мирной системе, наносил ли он разгром немецким консерваторам или Франции: всегда он опрокидывал лишь падающее, приканчивал он только уже умирающее. В чем следует ему отдать должное — это инстинкт распознавания того, что уже было в процессе падения, что уже умирало, что уже ожидало только лишь выстрела, прекращающего страдания — инстинкт, в котором он имел преимущество перед всеми своими конкурентами (он был у него уже в юном возрасте в старой Австрии), и с его помощью он производил впечатление всесильного как на современников, так и на самого себя. Но этот инстинкт, без сомнения полезный для политика дар, меньше похож на взгляд орла, а больше — на чутье стервятника.

ЗАБЛУЖДЕНИЯ

Жизнь людей коротка, жизнь государств и народов долгая; сословия и классы, учреждения и партии также в основном существенно переживают отдельных людей, которые служат им в качестве политиков. Следствием этого является то, что большинство политиков — и что именно интересно, их тем больше, чем дальше на правом политическом фланге они находятся — поступают чисто прагматически. Они не знают всей пьесы, в которой у них краткий выход на сцену, не могут и вовсе не желают знать её, а просто делают то, что представляется им необходимым в данный момент. Вследствие этого они часто становятся успешнее тех, кто преследует дальние цели и — в основном напрасно — пытается понять смысл целого. Есть даже политические агностики (и часто это самые успешные политики), которые вовсе не верят в смысл целого. Например, Бисмарк: «Что есть наши государства и их сила и слава перед Богом, как не муравейники и пчелиные ульи, которые затаптывает копыто быка, или постигает судьба в образе пчеловода».